Неизвестный Андрей Сахаров. Лев Пономарев на «Эхо Москвы»
28 лет назад в этот день, 14 декабря 1989 года, умер Андрей Дмитриевич Сахаров.
Я тесно сотрудничал с ним последние два года его жизни и считаю своим долгом поделиться главными впечатлениями от взаимодействия с этим великим, что признано не только мной, а всем миром, человеком.
Конечно, о Сахарове можно говорить бесконечно долго, но я хотел бы остановиться на нескольких моментах.
Первый — это известность и влиятельность Сахарова. Могу твердо сказать, что в конце 80-х годов он был известен и популярен не только среди либеральной оппозиции, диссидентов и правозащитников. Сахаров был человеком, к мнению которого прислушивалась и политическая партийная элита, и обычные граждане: он был Лидером Общественного Мнения.
С чем связаны эти обстоятельства? Я вспоминаю случай, когда в то время волею судьбы оказался в больнице и разговорился с простым человеком, соседом по палате. Речь зашла о Юрии Орлове, тогдашнем руководителе Московской Хельсинкской группы, с которым я был дружен, и этот человек, мой сосед, сказал: «Да что мне твой Орлов, я его не знаю и знать не хочу. Вот если бы академик Андрей Сахаров мне это сказал, я бы ему поверил». Это был обычный человек. И, поговорив с ним и разговаривая с другими людьми того же круга, я понял, что Андрей Сахаров был известен большинству людей в СССР как человек, создавший ядерную бомбу, которая защищает «нас» от американской угрозы, награжденный тремя орденами Героя социалистического труда. В сознании большинства граждан было понимание, что ему можно доверять.
Именно поэтому Сахаров мог бы сыграть огромную роль в 90-е годы. Он непозволительно рано умер, а иначе он мог бы стать лидером демократического движения, и, вполне вероятно, президентом России. За него голосовали бы не только демократы, которых всегда было меньшинство, но и далекие от политики граждане России. Его популярность была бы не меньшей чем у Ельцина. Я предлагал ему создать партию, но он тогда посмеялся, сказал, что не создан для организационной работы. Возможно, это действительно было так, но рядом были люди, способные создать политическое движение вокруг его фигуры, и среди этих людей мог бы быть и я. И тогда история России могла бы пойти совсем по другому пути. Но, к сожалению, те обстоятельства, что Сахаров уже в то время был не очень здоров и не очень молод, не позволили это сделать.
И второй момент, на который я хотел бы обратить внимание — это внутренний катарсис, который, возможно, пережил Андрей Сахаров и который позволил ему стать последовательным правозащитником. Сам я с ним на эту тему не говорил, но из публикаций, из разговоров с учеными-физиками мне известно, что в начале своей карьеры Андрей Дмитриевич глубоко не задумывался о роли ядерного оружия, он выполнял задачу по созданию ядерного щита СССР. У него как у технократа даже возникла идея сделать мощный подводный ядерный взрыв недалеко от побережья США, с частичным затоплением приморских городов. Реализация этого плана стоила бы жизней десятков, а может быть и сотен тысяч человек. Насколько я слышал, начинались испытания на Иссык-Куле и на Ладоге, но какой-то адмирал, который должен был принять окончательное решение, закрыл эту тему, понимая всю чудовищность затеи.
Об этой истории Сахаров впоследствии писал сам в своих воспоминаниях. Это значит, что он внутренне пережил ее, и я представляю, в какой ужас от самого себя он пришел в момент осознания. Пережив внутренний катарсис, Андрей Дмитриевич стал последовательным противником ядерного оружия и защитником прав человека. Он добился запрета ядерных испытаний в трех средах: наземных, в атмосфере и под водой. Он был готов выступить в защиту и поддержку любого человека: поехать в ссылку, прийти в суд. Названием своей Нобелевской речи — «Мир, прогресс и права человека» — он давал понять, что без прав человека не может быть ни мира, ни прогресса.
Взаимодействовать с ним было чрезвычайно легко, он был абсолютно демократичен и внимателен в общении, что с академиком, что с человек в метро. Я приведу пример, из которого каждый сам сможет сделать вывод.
У нас второй раз срывалась учредительная конференция «Мемориала». Чтобы руководство КПСС позволило нам учредить первое в стране общесоюзное демократическое движение, мы для облегчения процесса привлекли в учредители общесоюзные зарегистрированные структуры — творческие союзы. И кто-то — Союз художников, Союз кинематографистов — с нами сотрудничал, а на кого-то стали давить из ЦК КПСС, и в итоге Союз архитекторов в последний момент отказал в проведении учредительной конференции. И я пришел к Андрею Дмитриевичу и сказал: надо что-то делать. И он при мне набрал телефон ЦК КПСС, попросил соединить его с кем-то из политбюро — соединили его сразу (вспомните, что я говорил о его влиянии) — и сказал: предупреждаю вас, что люди уже едут, и мы в любом случае конференцию проведем: либо на улице, либо у меня в квартире. После этого звонка мы довольно быстро получили согласование на проведении учредительной конференции в ДК МАИ. Когда дело касалось прав человека, Андрей Дмитриевич мог быть жестким и настойчивым.
Бытует мнение, что Сахаров был не способен к политической деятельности. Это совсем не так. Когда он работал в составе Съезда, он более чем другие представители Межрегиональной депутатской группы занимался законотворческой деятельностью и политикой. Последней его инициативой был призыв к всеобщей забастовке. Я понимал, что идея вряд ли прокатит, но последовательность требований Сахарова, самоотдача, с которой он работал показывала, что он может быть политическим лидером.
И, может быть, эта интенсивная работа и довела его до преждевременного ухода из жизни. Помню, как пришел к нему в понедельник — а умер он в четверг — дверь открыла Елена Георгиевна Боннэр и, в первый раз было такое, сказала: «Лева, зачем ты пришел, вы хотите его убить?!». А я выдвигался кандидатом в депутаты, просил Сахарова написать обращение к трудовому коллективу Института теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ), чтобы он поддержал мое выдвижение, и время поджимало. Собрание было на следующий день. И тогда Андрей Дмитриевич появился из-за спины Елены Георгиевны — Люся, Люся, я обещал! — принял меня, подписал обращение. Его поддержка сыграла ключевую роль, трудовой коллектив подержал меня в соперничестве с секретарём компартии нашего института, я избрался депутатом РСФСР, что определило мою дальнейшую судьбу.
А закончить я хотел бы воспоминанием об их союзе — Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны. Когда бы я ни приходил, чтобы я ни начинал рассказывать, Андрей Дмитриевич тут же прерывал меня: «Лева, Лева, подождите, сейчас я позову Люсю, пройдем на кухню, расскажете нам обоим». В те годы я воспринимал их только вместе: все обсуждалось вместе, все шаги делались вместе, все решения принимались вместе, включая решение о том, чтобы Сахаров при выдвижении в народные кандидаты СССР ушел из одного из Московских национальных округов, уступив его Ельцину, и стал баллотироваться от общественной организации — Академии наук, хотя это было рискованно. Ведь многие академики подписывали письма, осуждающие его деятельность.
