Справедливость. История правозащитника и бывшего бандита

Я ехала на встречу с Игорем Нагавкиным, ожидая услышать еще одну историю правозащитника, преследуемого за оппозиционные взгляды и борьбу с несправедливостью. Но с первых же реплик стало понятно, что это совсем другой случай.

В своем родном городе Калач-на Дону Нагавкин долгое время был членом криминальной группировки. Он боролся за справедливость, как ее понимает, – но не всегда законным путем, однако, кажется, он искренне не видит в этом ничего аморального. Нагавкин охотно рассказывает о том, какими методами «решал вопросы», «наказывал беспредельщиков». Фактически в своем городе Нагавкин взял на себя функции суда, полиции и наркоконтроля в одном лице. В 2000-х, после того как в СИЗО умер его брат, решил защищать права заключенных – уже в правовом поле. Но от криминальных понятий не отрекся до сих пор, оправдывая их тем, что в современной России «люди больше доверяют улице, чем полиции».

В 2016 году Нагавкин был арестован по обвинению в краже ювелирных украшений – он убежден, что так с ним пытались расправиться местные правоохранительные органы, которых он уличил в «крышевании» наркоторговли.

Нагавкин провел два года в СИЗО, в ноябре 2018 года был освобожден, хотя дело до сих пор не закрыто. За него заступались «Мемориал», «Международная амнистия», «Движение за права человека».

– Опишите, чем вы занимались до того, как стали правозащитником?

– Мы решали вопросы. У нас было спортивное общество, люди обращались к нам за помощью, мы им помогали. Я, мой брат Михаил – это все был один коллектив. Встречались с людьми, если была какая-то несправедливость, способствовали тому, чтобы справедливость восторжествовала. Занимался, в принципе, тем же, чем сейчас, но раньше я мог позволить себе намного больше. Решение вопросов было не с юридической стороны, так скажем.

– В смысле, могли поколотить кого-то?

– Колотить не обязательно. Колотить – это не от большого ума. Основная задача – достичь цели путем диалога.

– Ну то есть вы, извините, бандит?

– Сейчас я правозащитник.

– Но были бандитом?

– Да. Но в 2007 году я создал правозащитную организацию и отошел от дел. Я имею возможность общаться с людьми доступным для них языком. Не обязательно, понимаете, брать арматурину, проламывать кому-то голову или руки им отламывать с ногами. Нужно в первую очередь донести до человека, за что ему сломали руку или ногу. Если ты не умеешь общаться – это уже беспредел. Можно наказать человека, и человек не поймет, за что его наказали, сути не поймет. Ну что его потом, убивать? Всегда надо довести до человека, что есть хорошо, а что плохо. Тогда все наладится.

– Можете пример привести?

– В 2014 году ко мне обратился за помощью человек: Игорь, так и так, там ребята молодые по беспределу поступили, можешь помочь? Я говорю: ну подъезжайте, послушаем вас. Три товарища возле подъезда стояли, курили и пили пиво. К ним подходит группа других молодых ребят, количеством побольше: что вы тут стоите, курите в общественном месте и вдобавок пиво пьете. Избили, вывезли в лес и там «профилактика» дальнейшая пошла. В результате одного парня они с собой взяли, поехали, он с карточки деньги снял, чтобы откупиться от них. Мы выяснили, чья машина была, пригласили их на беседу. Они клянутся – не мы, кто-то другой: машина стояла с ключами, возможно, кто-то поехал. Ну, короче, в финале выясняем, что это были они. Я им задаю вопрос: «Если так разобраться, по жизни ты кто есть? Как ты живешь, чем ты живешь, для того чтобы ты кого-то «грузил на деньги»? Вы начинаете штрафовать человека за то, что он нарушил административный кодекс. Кто так себя ведет? Это же поведение милиционера!» Притом что эти ребята про себя говорят, что ведут преступный образ жизни. Я спрашиваю: «Что вас побудило, что вы людей-то били?» Ответ меня поразил: «Захотелось легких денег». Я им говорю: «А если мне захочется легких денег, ты будешь до такого состояния метаться, что твои родители все продавать начнут. Почему я себя так не веду, не позволяю себе таких вещей, хотя у меня гораздо больше авторитет на улице?»

– И что дальше?

– Наказали их, конечно, заставили вернуть все. Это обыкновенные беспредельщики, которые не знают, чего хотят. Насмотрелись вот этих фильмов – «Бригада», «Бумеры», «Жмурки» и так далее. У них загорается романтика, которая их приводит потом в такой кошмар. Они примеряют на себя преступный образ и потом попадают на встречу с настоящими авторитетами, и их судьба очень плохо заканчивается. Трагически, можно сказать. А это все наше телевидение. Я не знаю, чья это политика, чья пропаганда – но она очень вредная для молодежи. Да, раньше были различные группировки – и в нашем городе, и в больших городах, и в Москве. Но группировка не даст разгуляться каким-то наркоманам на улице. За большой город я не могу говорить, не знаю, как там жизнь протекает. Но у нас городок небольшой, я тут нахожусь, имею статус правозащитника, и со мной никто не будет спорить, чтобы у нас в городе не было наркотиков. Я поставил запрет на наркотики.

– То есть вы контролируете город?

– Это, кстати, очень опасный вопрос вы задаете – в связи с выступлением Путина (Речь идет о предложении Путина ввести статью для криминальных авторитетов – РС). Это будет большая глупость, если они примут такой закон – кто-то на тебя пальцем показал, сказал, что ты являешься авторитетом, за это тебе 15 лет срока должны дать. Вы понимаете, если будет на улице хаос – а он будет, – всегда есть так называемые лидеры, авторитеты, которые могут предотвратить хаос среди молодежи.

– А почему этим ребятам просто в полицию не обратиться?

– Да намного хуже будет! Там же неизвестно, кто вас встретит. По статистике, похищением людей с целью выкупа в основном занимаются представители правоохранительных органов, а не представители преступного мира. Посмотрите, в их колониях очень распространена статья 126. К улице люди обращаются, потому что все равно больше доверяют улице, чем милиции. Вот Путин объявил, что будет борьба с ворами. А к ворам приходили по какой причине? Искали справедливость. Вор по понятиям не имел права иметь свою группировку – чтобы никто не мог сказать, что он заинтересован в результате ради своих приближенных каких-то. Никто же не мог сказать: «мы пойдем к своему вору». Это было правильно, справедливо. А у нас сейчас сидит чиновник, непонятно кем назначенный, – и где какую правду кто-то может найти?

– То есть блатные понятия у вас в городе работают лучше, чем закон?

– Тюрьма никого не напугала еще. В тюрьмах сидят 600 тысяч человек. Должна быть справедливость. Мы все люди, да? Все разные, у нас разные характеры, мировоззрения. Истина одна, но правда у каждого своя. Есть два спорящих человека. Если вы послушали одного человека, сделали выводы и решили односторонне этот вопрос, не дав другому высказаться, – это же будет беспредел. А вот что сейчас во власти происходит – это выслушивание одностороннее. Посмотрите, как суды ко всему относятся. Слушают только прокурора. Адвоката никто не слушает – хотя он, как и прокурор, ссылается на букву закона, Уголовно-процессуальный кодекс или Уголовный кодекс. Говорится, что у нас судья независим, а он зависит от того, кто к нему подъедет. Подъехали к судье оперативные сотрудники полиции или ФСБ – и судья знает, что он выносит незаконное решение, а это ведь судьба человека, он вершит судьбу, ломает семьи.

– У вас в городе с 1990-х мало что поменялось?

– В 1990-е все выяснялось на пистолетах. Сейчас все намного культурнее, мир преобразился так, что путем диалога, путем компромисса можно достичь любого решения. И отец мне всегда говорил, и другие люди, так скажем, авторитетные, с кем мне довелось общаться, – слушать надо две стороны. И мне навсегда запомнились эти слова, и стараюсь так жить.

​– Кто ваш отец?

– Отец умер, когда мне было пятнадцать лет, но человеку сознание закладывается в детстве. Он нам всегда прививал доброту, говорил, что нельзя обижать котенка и т.п., порядочность, чтобы не было жестокости, чтобы было уважение к семье, к родителям. Человеческое отношение к живому, к тому, что тебя окружает. Как хочешь, чтобы относились к тебе, так ты относись к людям.

– А чем он занимался?

– Отец был инженер, мать – повар. Я в нормальной, адекватной семье родился.

– А как вы стали бандитом?

– Как оно обычно бывает. Мы занимались спортом, люди обращались за помощью. Я был хулиганом в школе, с детства занимался борьбой, боксом. Заступаешься за сверстников, за каких-то еще людей – так оно все само по себе и получилось. Было повышенное чувство справедливости – я из-за этого еще в школе имел проблемы с учителями. Я всегда выступал, если учитель был неправ, а ученика делал виноватым и крайним.

– А как бандит вы чем занимались?

– Обязательно отвечать? Как бы точнее сказать… Ну напишите так: мы сводили бизнесменов между собою, при этом обеим сторонам гарантировали, что никто никого не обманет. И за это имели свой процент.

– А в какой момент вы перестали быть бандитом?

– Когда создал правозащитную организацию, в 2007 году. Я познакомился с Львом Пономаревым, мы договорились о сотрудничестве с его фондом «За права человека» и совместно стали работать.

– Как вам это пришло в голову?

– В 2005 году у меня в следственном изоляторе погиб младший брат. Ему отказались оказывать медицинскую помощь.

– Как он попал в СИЗО?

– К нам в Калач-на-Дону поступила партия марихуаны. Меня в то время в городе не было, я в отъезде находился. Из Волгограда приехали барыги, пошли на улицу, начали продавать через знакомых. Город небольшой, наши ребята узнали. Подлетели к этим людям, избили их, отняли наркотики и пояснили, что в Калач-на-Дону больше соваться нельзя.

– А до этого у вас в городе не было наркотиков?

– Ну, они поступали разово, к нам и цыгане пытались провозить. Но мы имели возможность решать вопросы так, чтобы в наш город наркотики не поступали. Мы все спортсмены были, и этот наркотик не нужен был никак в городе. Все знали, что мы не пускаем. А если люди не понимают – милиция здесь никого еще не напугала, а мы можем. Мы готовы были нести ответственность за свои поступки. Мы понимали, что в случае обращения барыги в милицию у нас будет уголовная ответственность. С другой стороны, кто их должен остановить? Со мной сидел мальчишка 18 лет из Красноармейского района, он с 15 лет употреблял соли и спайсы. Он только через полгода понял, что находится в тюрьме. Люди деградируют. Мне небезразлична судьба моего города.

– Что было дальше с братом?

– На следующий день прилетели РУБОП, СОБР, чтобы наших ребят задержать. Наркоторговцы были под крышей правоохранителей. Когда приехали сотрудники, они точно знали, какая должна быть партия, точное количество, кто отнял. Начались обыски у всех, и брата моего задержали. Пока брат находился на ИВС 10 дней, мы с ним виделись, потом его поместили в СИЗО №1 Волгограда, мы с ним видеться не могли. И спустя несколько дней поступает информация от следователя – с твоим братом что-то неладное, у него больной вид. Я поднимаю тревогу, мне сообщают, что его увезли в больницу. Я еду в больницу, мне сообщают, что он умер. Я поднял комиссию, судмедэкспертов, они сделали вывод, что у него пять суток был перитонит, и ему не оказывали помощь. Его кололи транквилизаторами, чтобы заглушить эту боль. Он пять дней лежал с дыркой в животе. Привезли в больницу, чтобы скрыть преступление, показать, что провели операцию. Его на операцию можно было не возить, он был не жилец.

– У вас возникло желание отомстить?

– Да, меня мать сильно упрашивала на похоронах, чтобы я не мстил. Я дал матери слово, что не трону физически ни одного человека, виновного в его смерти. И решил помогать тем, кто находится в тюрьмах. И спустя два года создал правозащитную организацию – «Волгоградская региональная общественная организация социальной и правовой защиты осужденных и заключенных под стражу». Перед моим освобождением судья приняла решение по иску от Минюста о ликвидации моей организации, это решение я обжалую в апелляционной инстанции.

​– И чем занималась организация?

– Мы начали выявлять случаи пыток и насилия в пенитенциарной системе. Раньше у нас людей сильно пытали. Я начал заступаться, снял офис, люди стали обращаться, договорился с адвокатами. Стали выезжать в колонии, в СИЗО и добиваться положительных результатов. Самый яркий случай – мы защищали чеченца Зубайра Зубайраева, к нам обратились его сестры в 2008 году. Он сидел в ИК-25, а потом в ЛИУ-15 в Волгограде, ему там и шурупы в коленки вкручивали, и к нарам прибивали. В итоге мы общими усилиями добились, чтобы его перевели из Волгограда в Минусинск, и там тоже за него боролись. Я летал по всем регионам.

– Считаете, что правозащита эффективнее, чем «разборки»?

– Есть разные ситуации. Вот обращаются к нам люди, просят помощи, – администрация закрывает школы в селах. Сначала делает школу филиалом, а после вообще закрывает – хотя по закону без согласия жителей школу закрывать нельзя. Как я здесь в этом случае могу повлиять? Прийти и сказать: послушай, я тебе «жизнь устрою»? Да меня посадят сразу. Я могу с ним только в административном порядке, в рамках законодательства, привлечь специалистов, привлечь правозащитников – чтобыдостучаться до высших властей. Не тех, кто у нас внизу находятся и чувствуют себя здесь царями. Если бы эта власть сказала «да, мы бандиты» – естественно, мы в две секунды бы встретились и решили бы все вопросы. Но они же не говорят «мы бандиты» – а, поверьте, они хуже любых бандитов. Сейчас чиновники ведут преступный образ жизни, создали свою мафию, группировку. Чиновники отнимают бизнесы у людей – неугодных сажают, происходит рейдерский захват, и все. Преступный мир и власть поменялись местами. И это ведь до добра не доведет. Потому что при таких раскладах сто лет назад коммунисты к власти и пришли. И сколько людей они убили? Сколько в Бутово похоронили? За что? Это самое страшное, если люди потеряют веру в справедливость, это произойдет все снова. Я больше чем уверен, что Путин не знает, что в действительности происходит. Он знает поверхностно, что ему приносят министры. Где удается узнать что-то острое, он как-то реагирует. Когда наша власть будет бояться, что их будут сажать, будут отнимать то, что они наворовали…

– Вы к коммунизму как относитесь?

– Отрицательно. Я как раз на «Бутырке» был в 2017-м году. Я писал прокурору, что если будет амнистия, чтобы меня не включали в ее состав. А то получается, что я и мои родственники должны были бы радоваться, что сто лет назад произошли массовые убийства и за это меня сейчас выпустили.

– Вы с Пономаревым до сих пор сотрудничаете?

– Я и Борщева (правозащитник Валерий Борщев – РС) знаю, и Людмилу Михайловну, царствие небесное, Алексееву (глава Московской Хельсинкской группы, умершая в прошлом году – РС), она за меня переживала, ходатайство за меня писала. Гефтер Валентин Михайлович, мы с ним входили в состав экспертного совета при уполномоченном по правам человека в России Лукине. Правда, у меня есть недостаток, как у правозащитника, так как я пользуюсь личными убеждениями.

– В смысле?

– Я не защищаю маньяков. Для меня неприемлемая вещь – это торговля наркотиками, оружием, крышевание проституции. Моя функция – это не допустить пытки и насилие в тюрьмах. Но если я знаю, что этот человек – черный риелтор, который, чтобы два дня посидеть в ресторане, убил бабушку с дедушкой, я не буду его защищать. Если человек изнасиловал кого-то – не подстава, а в реальности изнасиловал, – я таких людей не защищаю. Бывает, многих просто подставляют – девушка крикнула, рубашку рванула на себе. Это другое дело. А настоящим насильникам я не помогаю. Я живу в таком мире, где человека судят по поступкам. Если поступок негодяйский, я не буду заниматься. Может быть, я неправильный правозащитник, вообще неправильный человек. Но я никому никогда не навязывался, никого не заставляю со мной дружить.

– А бывших полицейских вы защищаете?

– Если бы ко мне обратилась мама какого-то бывшего сотрудника, сказала, что в какой-то колонии над нашими детьми издеваются, – конечно стал бы. Как ты можешь какой-то матери отказать в том, чтобы помочь ее ребенку? Если он не сидит за изнасилование и издевательства. Главное, чтобы не был маньяком. Если человек маньяк – у него судьба такая, чтобы над ним издевались. Один раз я защищал полицейского в 2008 году, когда мы отбивали Сургут и Нижневартовск. Там было несколько колоний, одна для бывших сотрудников [правоохранительных органов]. Родственники тревогу били, потому что там каждый день стали издеваться над зэками. Как учения проводили – завели сводные отряды из Омска, из Хакассии, из жестких управлений, где постоянно подвергают насилию зэков. И одного осужденного забили до смерти, не смогли мы спасти. Мы тогда поднимали все управления, все инстанции, долго с ними боролись. Но в итоге добились, чтобы вывели эти сводные отряды, чтобы прекратилось насилие. Помню, было совещание у Лукина (Владимир Лукин – уполномоченный по правам человека в Российской Федерации с 2004 по 2014 годы – РС), мы туда были приглашены и ФСИНовцы были приглашены. Мы показали видеосъемку, где идет несколько отрядов осужденных. Они маршируют так, как кремлевские войска, наверное, маршировать не умеют. И взгляд этих осужденных – пустота. Был замдиректора ФСИН Эдуард Петрухин, я его людоедом обозвал. Мне Лукин сделал замечание, но я обосновал: когда человека на протяжении нескольких лет уничтожают, гнетут, то в туалет головой засовывают, то «опускают», систематически избивают – что вы хотите от этого человека, какой правды вы от него хотите? Они порождают маньяков, которые будут по отбытии сроков выходить в общество, где живут мирные люди. Потому что человек, у которого убивают душу, – он потом не может быть нормальным человеком.

– Расскажите, как вы боролись с наркотиками в вашем городе.

– В 2007 году в городе открылась точка, где по документам торговали пищевым маком, а на самом деле это была маковая семечка, которая не выпаривалась должным образом, в ней оставалось наркотическое вещество. Я подъехал к начальнику милиции, что надо закрыть эту точку. Он дал мне слово, что не будет препятствовать мне, если я смогу закрыть торговую точку цивилизованно. Точку мы закрыли в течение 10 дней. Перестали подпускать к этому ларьку наркоманов и делали видеосъемку, хотя наркоконтроль нам пытался помешать. Мне позвонил на сотовый незнакомый парень, разговаривал на жаргоне, просил с ним встретиться возле «дырки» (на сленге – торговая точка – РС). Я подумал, что подъехали «блатные», и вызвал поддержку. Когда я подъехал к «дырке», то увидел темно-зелёную «семёрку», в которой сидели два человека. Вышел один и продемонстрировал издалека удостоверение, видимо, во избежание конфликтной ситуации. Я ребятам сказал, чтобы не вмешивались, и пошел к их машине, сел. В машине находились два майора из госнаркоконтроля. Пока мы сидели в машине, подошла девочка 15–16 лет и покупает этот мак у нас на глазах. И я им задал вопрос – кто снимет с иглы эту девочку? Они посмотрели на меня как на дурака, но ничего возразить мне не смогли. На следующий день точка закрылась. Через год опять открылась точка, я встречался с некой «бригадой» в Волгограде. Они сказали, что некий чиновник попросил их со мной пообщаться, чтобы я не препятствовал торговле маком на территории Калача. Я сказал, что если точка не закроется, будет физическое воздействие на тех, кто туда привозит этот наркотик. Все прекрасно понимали, что это будет за физическое воздействие – и руки, и ноги бы им сломали.

​– Вам такие методы все еще нравятся?

– Я не говорю, что это законно, не пытаюсь себя выгородить, что я белый, пушистый. Робин Гудами назвать нас тяжело, нас никто не назначал. Но мы добились этих результатов. В результате точка закрылась. И поверьте, пока я находился на свободе, в городе этого не было. Все было спокойно, я занимался правозащитной работой. Пока не появились спайсы и соли. В 2014-м ко мне обратился один депутат районной думы и сообщил, что на территории Калача происходит торговля синтетическими наркотиками. Я залез в интернет, меня поразило, что, оказывается, есть соли, есть “крокодил”, при употреблении которого мясо от кости отслаивается и кожа лопается. Выявили несколько человек на территории нашего города и военных-контрактников из Калачевской воинской части. Мы отреагировали, и торговля прекратилась. После этого меня просто убрали. По всей области пошли показатели раскрываемости наркотиков, а по Калачу нет. Говорят, что «палочную» систему отменили, а на самом деле никто не отменял. И Калач-на-Дону единственный был город в области, где не было высоких показателей по раскрываемости наркотиков. Их боялись к нам везти. А сейчас можно запросить эту статистику – раскрываемость снова выросла. Им это выгодно – они могут сами наркоманам что-то дать, чтобы они продали, и этих наркоманов потом задержать. Потом начались в отношении меня провокации. Пытались то на одном, то на другом подловить, подставить, слежку устанавливали. Вменяли попытку кражи колеса у сотрудника ГИБДД возле управления ГИБДД. В 2015-м году меня посадить не смогли, на провокации я не поддавался. А в сентябре 2016-го у моих друзей и знакомых стали каждый день проходить обыски. Гаишники останавливали автомобили, СОБР задерживал, и всем говорили, что это связано с Нагавкиным.

– Вас задержали по подозрению в покушении на кражу в ломбарде. При чем тут ломбард?

– Я там хотел установить видеокамеру, чтобы заснять происходящее на автобусной остановке. Хотел выявить, где происходит сбыт и кто покупатель. Так как мне стало известно, что покупатели – курсанты из Высшей школы МВД, я начал собирать доказательства. Мы уже приблизительно знали место, знали, что на этом пятачке, перед ломбардом, происходит сбыт-покупка. Там оживленный пятачок, рядом опорный пункт полиции, вокруг курсанты, Высшая школа милиции. Как говорят, если хочешь что-то спрятать от вора, положи на видное место. Мы пытались подключиться на проводки, чтобы запитаться. Проводок шел на лампочку, на освещение. И мы пытались спрятать эту камеру.

– В ломбарде?

– В коридоре. Коридор принадлежит кафе. Он не имеет отношения к ломбарду. Сам ломбард находится на сигнализации, и до него еще два коридора. Нам пытаются предъявить, что мы хотели зайти в ломбард. Но когда приехал хозяин ломбарда и сотрудники полиции, было видно, что вторые и третьи двери никто не открывал. Мы открыли только первую дверь.

– У вас была отмычка?

– Ну что-то там было. Отрицать этот факт я смысла никакого не вижу. Это на видеокамерах все есть. Но я отрицаю, что мы хотели зайти в ломбард. Мы бы тогда открывали другие двери. Камеру зафиксировать сразу не получилось, нужны были еще крепления. Камера не держалась незаметно. И все, и мы ушли. Мы не убегали, на видеосъемках везде видно, что мы идем спокойным шагом. Нас задержали в 500 метрах от этого места. Мы прошли 500 метров, из микроавтобуса выскочил СОБР, нас положили, и мы пролежали всю ночь на земле. Были заморозки, нас застудили. Там была масса нарушений. Вскрыли мой автомобиль, пытались подбросить улики. Мы всю ночь пролежали под автоматами. Я обнаружил, что на моем автомобиле приоткрыта задняя дверка. Я понятым заявил – вот смотрите, ключи от автомобиля у меня в руках. Сотрудник полиции открыл дверку, а там с краю лежит маленький ломик, бинокль и два телефона. Я объясняю следователю и понятым, что к этим предметам никакого отношения не имею. У меня своих семь телефонов, зачем еще два?

– А зачем вам семь телефонов?

– Ну знаете, приходилось общаться с разными людьми. Разговариваешь с чиновником, а потом с преступником. Правоохранительные структуры могут сделать выгодные для них выводы – кто-то придумает, что преступник имеет связи с чиновником через мой номер. И чтобы избежать недоразумений, с разными людьми я разговаривал по разным телефонам. После досмотра нас повезли в Дзержинский РОВД. Там издевались над Вобленко и Медведевым (люди, задержанные с Нагавкиным – РС). Надевали мешки на голову и душили, чтобы они дали на меня показания. Говорили: «Мы тебя прямо сейчас отпустим, только дай показания на Нагавкина». А меня не трогали, я сидел в кабинете у опера. Романа Пономарева избивали при содержании, чтобы дал на меня показания, его задерживали отдельно от нас. Мое сфабрикованное дело о краже объединили с чужим делом об убийстве – после задержания оказалось, что Медведев находится в розыске по статье 105. Это дало им возможность два года держать меня в СИЗО – сначала в Волгограде, потом в «Бутырке».

– Почему вас отпустили?

– Если честно, я не знаю. Наверное, сыграло роль то, что за меня все вступались – и Пономарев, и Людмила Михайловна, царствие небесное. Но все равно я до конца этого не понимаю. Юридически было так: наше объединенное дело передали в Москву – по закону передается по месту более тяжкого преступления. Дело Медведева тоже шито белыми нитками. И в Москве в суде мы постепенно смогли доказать, что следствие по моему делу не велось – меня не допрашивали, не предъявляли обвинение, не допросили ни одного свидетеля.

– То есть за эти два года не происходило вообще ничего?

– Только несколько раз подделали материалы уголовного дела – якобы я и мои адвокаты отказались от участия в следственных действиях. Я держал голодовку, требовал начала этих действий, чтобы меня допросили, чтобы свидетелей допросили. Суд возвратил дело следователям, но они снова ничего не сделали, то есть отказались исполнять решение суда. В результате чего судья Мосгорсуда отпустила нас из зала суда, а дела разъединили.

– У вас в тюрьме какой был статус: правозащитника или авторитета?

– Я даже там внутри старался защищать людей. У меня большой круг общения в каждой среде. Поэтому мне было намного легче, чем остальным. И это мне позволяло заступиться за человека. У нас судят конкретно по поступкам. Я всегда всем задаю вопрос: если вы за мной что-то негодяйское знаете, вы скажите, чтобы все люди знали. А если вам нечего сказать касаемо моих поступков, тогда послушайте. Главное самому за себя отвечать. Я никого не зову выходить с вилами, топорами. Есть азарт в жизни, чтобы жизнь протекала ярко – нужно любить каждый день, каждую минуту, не погружаться в негатив. Я даже смотрю комедии только, не люблю эти боевики, а фильмы ужасов вообще не смотрю.

– А что сейчас?

– Я приехал в свой город. Меня выпустили 16 ноября, а 5 декабря я через всех, кто из веселой молодежи на улице бывает, передал, что если захотят продавать в нашем городе наркотики – синтетики всякие, соль, спайсы – они очень плохо все закончат. И на сегодняшний день оно приостановилось. Но за это время, пока я сидел, всем, кто возмущался за какие-то свои права, милиция, администрация говорили: «Вот пример Нагавкина: он выступал – и где он сейчас находится? В тюрьме! И вы там окажетесь!» За мной постоянно идет слежка откровенная, запугивают.

– А чем вы сейчас занимаетесь?

– Продолжаю заниматься общественной деятельностью – помогаю жителям аварийных домов подать иск из-за прекращения отопления, выявили коррупцию в медицинских учреждениях, занимаемся отстаиванием одной из сельских школ и сохранением её в качестве юрлица. Люди стали бояться, потому что связка идет – милиция, администрация, прокуратура и все остальные. Вот с ними надо в официальном порядке бороться и побеждать их.

– А семья не боится, что вас опять посадят?

– Я не живу сейчас с ними. Меня семья не приняла. Пока я сидел, про меня здесь рассказывали много неправды, много негатива со стороны милиции. И моя семья слышала обо мне всякие истории, которые вообще не имеют места. Общаться я общаюсь, поддерживаю, но живем мы по-разному. Но я не унываю, не отчаиваюсь. Вот наведу порядок в своем городе – и тогда я думаю, что у меня наладится в семье.

****

Из справки «Мемориала»:

«Обстоятельства преследования позволяют полагать, что лишение свободы в отношении Игоря Нагавкина было применено с целью удержания власти и незаконного ухода от уголовной ответственности субъектами властных полномочий, прекращения деятельности Нагавкина в качестве правозащитника и общественного деятеля. При этом лишение свободы было применено в нарушение права на справедливое судебное разбирательство, иных прав и свобод, гарантированных Конституцией РФ, Международным пактом о гражданских и политических правах и Европейской Конвенцией о защите прав человека и основных свобод, и было основано на фальсификации доказательств вменяемого преступления при отсутствии его состава.

Включение конкретного человека в список вероятных жертв не означает его признания политзаключённым. Равно включение конкретного человека в список вероятных жертв не означает ни согласия с его взглядами и высказываниями, ни одобрения его высказываний или действий».

Источник:Радио Свобода